Аутизм спасет мир
Федор Иванович Гиренок (р. 1948) – философ. Родился на Алтае, жил в Сибири, работал на Чукотке кочегаром. В 1976 году окончил философский факультет МГУ имени М.В.Ломоносова. Защитил докторскую диссертацию “Экология как феномен самосознания цивилизации” (1989). Профессор кафедры философской антропологии и комплексного изучения человека философского факультета МГУ. Является лидером русского философского постмодернизма – археоавангарда, для которого свойственен интерес к архаике, быту, дословному, повседневности, почве. Гиренок убежден в том, что классические способы философствования устарели, а франко-германские образцы составляют музей современного мышления, которые нужно использовать в качестве тренажеров для студентов и всех желающих. Философскому стилю Гиренка присущи ирония и парадоксальность, граничащие порой с эпатажем, а также стремление к визуализации текста, в котором значительную роль играют элементы кинематографической образности и театральной драматургии. Автор книг “Экология. Цивилизация. Ноосфера” (М., 1987), “Русские космисты” (М., 1990), “Судьба русской интеллигенции. Читая Г.П.Федотова” (М., 1991), “Ускользающее бытие” (М., 1994), “Метафизика пата” (М., 1995), “Пато-логия русского ума. Картография дословности” (М., 1998), “Философия минималистских форм” (М., 2003), “Удовольствие мыслить иначе” (М., 2008; при участии автора снят одноименный фильм режиссером Марком Дитковским).
Недавно у Федора Ивановича вышла новая книга «Аутография языка и сознания», в которой он возражает против биологизации философского дискурса о человеке и задается вопросом: что является определяющим для сознания – приспособление к миру или самоограничение человека? Функция отражения или функция воображения? Нуждается ли сознание в языке или язык – это явный враг сознания? В поисках ответа автор обращается к анализу наскальной живописи – впечатляющему результату существования человека воображающего. Гиренок – сторонник аутографического исследования феномена человека. Суть данного метода – в рассмотрении аутизма как фундаментальной антропологической характеристики, приводящей к неизбежному выводу об асоциальной природе человека. Своими аутистичными мыслями Федор ГИРЕНОК делится с Алексеем НИЛОГОВЫМ.
– Федор Иванович, вы написали уже 10 книг. Зачем вы написали новую книгу? Вы считаете, что вам еще не удалось высказаться?
– Как можно высказаться, если один вопрос, на который вы ищете ответ, сменяется двумя новыми вопросами. Не успели вы разобраться с тем, что порождает натурализм Стивена Пинкера или Дэвида Чалмерса, как появляется новый натурализм Юрия Монича. Едва вы пережили сообщение о том, что все мы немного неандертальцы, как появляется теория зеркальных нейронов, и со всем этим нужно что-то делать.
Кроме того, я пишу лучше, чем говорю, ведь говорим мы с другим, а пишем для себя. Когда я говорю с другим, я не мыслю, когда я мыслю, я не говорю.
– Вы назвали свою новую книгу «Аутография языка и сознания». Что значит слово «аутография»? Не умножаете ли вы сущности, ведь язык и так переполнен смутными терминами?
– У языка и сознания есть задний двор, изнанка. На этот двор не любят заходить филологи и лингвисты. Их вполне устраивает лицевая сторона языка и сознания. В отличие от науки философия не придает никакого значения порядку наличного. Ее интересует задний двор мира. Философию вообще следует понимать как науку об изнанке.
Аутография – это способ проникновения к изнанке человека, к оборотной стороне языка и сознания. Как проникнуть в зазеркалье человека? Для этого существует, видимо, много способов. Я знаю один из них: он связан с феноменом аутизма, наскальной живописью и понятием абсурда.
– Иными словами, вы хотите вывернуть человека наизнанку?
– Да. Раньше, чтобы хоть что-то понять в человеке, от него стремились отказаться. В результате отказа появлялась возможность описания человека в терминах ничто. Я же хочу вывернуть его наизнанку, не отказываясь от его права на существование, но при этом я не нуждаюсь в ничто.
– Что именно вы нашли в этой изнанке?
– Я обнаружил там много интересного. И прежде всего антиязык, грезы, молчание и уже-сознание.
– Я занимаюсь антиязыком независимо от вас. Могли бы вы рассказать о своем понимании антиязыка?
– Обычно язык связывают с речью, и это правильно. Но в точке абсурда язык показывает свою зависимость от молчания, в глубине которого мы решаем, говорить нам или не говорить. А это значит, что язык существует как нечто производное от молчания. Не язык составляет границу молчания, а молчание является границей языка. А если это так, то тогда язык будет говорить всегда меньше, чем я хочу сказать. Следовательно, аутистическое молчание нужно понимать не как дефект языка, а как границу языковой коммуникации вообще. Напротив, если бы молчание было производным от языка, то тогда оно превратилось бы в языковое событие – в секреты, носителями которых являются секретари. Тайна молчания – это не речевая тайна: у нее нет языковых носителей. Поэтому она остается у себя дома в речевой невыразимости.
– Не кажется ли вам, что вы не до конца продумали слова философа Людвига Витгенштейна – «О чем невозможно говорить, о том следует молчать». Не оказываетесь ли вы в сфере слишком говорливого безъязычия?
– У Витгенштейна молчание производно от языка, а у меня язык производен от молчания. Язык возникает для того, чтобы скрыть истину, о которой говорят чувства. Он ее прячет и хранит в забвении. Произвол языка служит социуму, скрывая истину чувств, потому что если истину не скрыть, то совместная жизнь людей станет невозможной.
Язык нужен социуму для того, чтобы автоматизировать действия людей, подчиняя грезы общему порядку. А это значит, что язык лишает людей сознания, проникая в каждого из нас без нашего на то согласия. Поэтому язык – это враг сознания, но друг мысли.
– Не хотите ли вы сказать, что в той мере, в какой язык определен молчанием, он является антиязыком?
– Конечно. Язык, определенный молчанием, становится антиязыком. Почему? Потому что он сопряжен с уже-сознанием, адекватной формой существования которого является молчание. Уже-сознание – это сознание, для которого нет языка, и, следовательно, оно не может узнать себя как сознание.
– Что такое уже-сознание?
– Вы говорите со мной и хотите меня понять. Но вы понимаете лишь постольку, поскольку уже поняли меня до всякого разговора. Без уже-сознания, то есть уже-понимания, мы не могли бы смотреть кино, читать книги, ходить в театр, увлекаться живописью. Ведь кто ходит в театр? Тот, кто уже понимает, что такое театр. Кто ходит на выставки? Тот, кто уже понимает, что такое искусство.
– А что будет, если на выставку пойдет тот, у кого не будет понимания искусства?
– Тогда появится современное искусство. Что значит современное искусство? Это значит, что оно перестало быть событием сознания и стало событием языка. Это искусство, вынесенное за пределы уже-сознания.
Открытие уже-сознания принадлежит Иммануилу Канту, коперниканский переворот которого состоял в том, что он допустил существование знания о предмете до опыта встречи с самим предметом. В свою очередь, Мартин Хайдеггер из этого уже-сознания попытался создать бытие, которое бытийствует пониманием бытия. А нам остается формировать новый постхайдеггерианский способ мышления, отказавшись от идеи конечности существования человека, а также отказавшись рассматривать человека как некий регион сущего.
– Почему вы уделяете такое большое внимание палеолитическому искусству, которое в строгом смысле слова нельзя отнести к искусству?
– Палеолитическое искусство – это самопрезентация человека. Оно интересно тем, что в нем мы находим эйдетические зарисовки уже-сознания, то есть сознания, которое нам никогда не принадлежало и принадлежать не будет. Оно будет всегда в нас, но от нас оно не зависит.
– А нет ли в аутографии скрытого соперничества с шизоанализом французского философа Жиля Делеза?
– Нет. Я думаю, что места хватит всем. Шизоанализ говорит об изнанке общества, а аутография – об изнанке человека.
– Мне кажется, что вы недолюбливаете общество.
– Человек – это асоциальное существо. Другое дело, что ему, анархисту и грезящему существу, приходится следовать не только своим чувствам и эмоциям, но и подчиняться правилам социальной машинерии.
– Почему человек не может растворить свою сущность в языке?
– В чем сущность человека? На этот вопрос существует множество ответов. Георг Гегель и Карл Маркс видели ее в социальных отношениях, Алексей Хомяков – в вере. На мой взгляд, суть человека – в его грезах. Если принять идею грезы, то нужно признать то, что из нее следует, а именно: у человека нет сущности как некой жесткой структуры. Человек пластичен. А поскольку человек грезит, постольку он не природное существо, ибо в природе не грезят, а действуют. Если бы природа грезила, то в ней не было бы разума, а природа все-таки разумна. Единственное неразумное, но мыслящее существо в ней, – человек.
В той мере, в какой жизнь человека подчиняется эмоциям и чувствам, она не социальна. Благодаря нуминозным переживаниям люди собирают себя в нечто целое – во множество людей, объединенных одними грезами. Поле социального начинается за пределами эмоций. Обозначает этот предел язык. Но именно поэтому язык – враг эмоций. Эмоции говорят о том, что есть, а язык скрывает истину чувств. Он никогда не показывает то, что есть, но всегда обманывает, говоря о том, что будет или уже было. Язык – это оковы для грезящего человека, с которых начинается история социальности.
Если бы суть человека была растворена в языке, то тогда вместо чувств мы имели бы представления о чувствах и нарратив о них. Вначале был не логос, а зрительные образы, не язык, а палеолитическая живопись, не знаки – а символы. Без воображения любой язык теряет смысл. Помимо этого, следует напомнить, что язык существует как язык, если у него есть свобода передвижения знака по семантическим полям. Без этой пластичности язык не смог бы выполнить суггестивные практики в отношении грезящего человека.
– Что вы можете сказать о лингвистическом повороте, который происходит сегодня в отечественной философии?
– Сегодня происходит не лингвистический поворот, а скорее антропологический. Что это значит? Это значит, что я не могу говорить о языке вообще, не имея в виду человека. А если иметь в виду человека, то тогда нужно признать, что не синтаксис и не семантика, а прагматика языка больше всего интересует философию. Более того, вопреки Мишелю Фуко, я ничего не могу сказать о мысли, не полагая, что мыслит человек. Понимание этого обстоятельства составляет поворот в современной философии.
– Как бы вы разрешили такое противопоставление, как лаконизм versus лаканизм?
– Жак Лакан не лаконичен. Психоанализ не глубок, ибо он вытаскивает содержания сознания, которые зацепились за язык или экранируются языком. У Лакана бессознательным является, по сути, сам язык. Но меня, например, интересует не бессознательное, а сознание, для которого нет языка. Психоаналитики занимаются говорящим «Я». Мне кажется более интересной грезящая самость. Удивительно то, что слова застревают на уровне «Я». А, например, сказки проникают на дно самости, потому что в них есть то, что лишает слова смысла. Это иносказание и неожиданное вдруг, которые требуют присутствия сознания, а не языка.
– Считаете ли вы возможным в современной философии прямое высказывание?
– Высказываться прямо можно о том, что есть. Но то, что есть, философию не волнует. Ее волнует то, чего нет в составе наличного и в горизонте возможного. Предметом современной философии, как, впрочем, и философии вообще, являются самоактуализирующиеся феномены. Например, счастье. Нет причин для счастья, а счастливые люди бывают.
Если человек не реализует себя в коммуникации, то у него возникает чувство одиночества. Если он реализует себя в коммуникации, то у него возникает чувство пустоты. Каждый человек прокладывает свой путь между одиночеством и пустотой.
Алексей Нилогов
Опубликовано в «НГ-Экслибрис» от 15.07.2010
Адрес в Интернет: http://www.ng.ru/ng_exlibris/2010-07-15/2_girenok.html
